Я не знаю, как вы собираетесь когда-либо остановить войну, если не можете петь лучше.
Кантри Джо Макдональд
Гудела капель. Названивала в хромовые колокола тугих струн, рвалась взрывами из перегруженных глоток динамиков, всхлипывала тягучими слайдами, катилась бесконечными риффами и легато. Таял черный, непроглядно черный вековой лед. Кипел. Неприкаянный дух его с плачем карабкался в бриллиантовые небеса вместе с терпким дымком. Плавился самый страшный ледник, которому нипочем гарцующее через зенит солнце надломленного августа – уродливый исполинский нарост людского страха и ненависти. Капля за каплей стекал по нагим спинам, пропитывал сыростью и потом цветастые рубашки, расплывался грязными разводами на коже, вязнул в длинных волосах.
Капель гудела третьи сутки к ряду, не умолкая.
«Что скажешь ты, если с нот я собьюсь?
Отвернешься ли ты от меня?..»
– Нёл! – Истрепанный полог палатки невесомо качнулся и горячая золоченая игла протянула солнечную нить до задней холщовой стенки, штопая Вселенную. – Ты же хотел послушать!
– Хотел, Хильд. – Нёлди только обреченно пожал плечами. – Но ты же видишь...
Между собой никсы обычно говорили на йотнургире – все равно окружающие считали их скандинавами и ничему не удивлялись. Особенно полезно это было сейчас.
На Вудсток Нёлди и Персихильд приехали вместе со «Свинофермой». Хильд, по сути, была одной из негласных основательниц коммуны, и Нёлди с самого начала стоял подле нее. Ему нравилось, то, что сейчас творилось с этим диковинным поколением смертных. Казалось, в их мир – грязный, душный, глухой и слепой мир – теперь приходила магия. Другая магия, лишь отчасти схожая с величественной и порочной силой Маг Мэлла. Точно Дол Старости стряхнул многовековые оковы и теперь бежал без оглядки, плясал до изнеможения, пел, не всегда попадая в ноты – но иной раз это не так уж и важно.
– Это такая игра, – рассказала Нёлди одна темноволосая индейская девчушка позавчера на закате. – Нужно исчезнуть, перестать существовать.
– И что получишь тогда? Каким будет приз?
Юная скво лукаво улыбнулась и продела большую, наполовину оборванную ромашку ему в волосы:
– Вся Вселенная. Она станет внутри тебя.
Интересно, что скажут наши, если эти безумные дети и впрямь выучатся магии?
– Роуз, – осторожно спросил Нёлди, – а если вселенных больше одной?
Она снова сверкнула неровным, чуть щербатым жемчугом зубов:
– Глупый! Конечно больше!
– И что тогда? Что говорят правила твоей игры? Больше одной вселенной тоже можно получить?
Роззи наклонилась к самому его уху, предельно серьезно:
– Правил нет. Ты получишь столько, сколько сможешь уместить. Главное потом не лопнуть!
Иногда они и вправду лопались. Вероятно, забирали в себя слишком много вселенных. Или самые острые и взрывоопасные из них. Но пока все шло хорошо. Заплутавших детей усердно и бережно вытаскивали из мары Нёлди и его подручные – они знали, что делать, а у него была еще и обычная целительная магия. Которую можно было применять почти незаметно. Да если бы кто и заметил...
– Это келпи?
Хильд положила ладонь на плечо.
– Агишки, мне кажется.
– Откуда он тут?
Если бы Нёлди знал! Странное дело. Морские лошадки – не самые компанейские фейри и в стотысячную толпу смертных их обычно плетьми не загонишь. А этот вот как-то приблудился. Да еще и, надо думать, причастился от здешних святынь...
Они и для смертных-то не так уж безвредны, как считают. А для фейри – и вовсе сущий яд. Даже сравнительно безобидный каннабис вполне способен превратить мозг магмэллиана в воющий транзистор, который станет принимать Песнь Серебряной Плети – далекую, молчащую, даже нисколько в тебя самого не нацеленную – на таких обертонах, что проще расколотить себе черепную коробку, чем перестать слышать. Надо быть психом, чтобы самому лезть в эту удавку. Наверное.
– Давай я с ним посижу. Иди. Ты и так со вчерашнего вечера дежуришь.
– Хильд, ты представляешь, что будет, если он начнет трансформироваться?
Она безмятежно улыбнулась:
– Вполне. – И кивнула на кемарящего неподалеку Робби, еще одного «санитара» от «Свинофермы»: – Кто-нибудь из них сразу закричит: «Вот это приход!» И только.
Может и так. Даже если тысяча укуренных хиппи скажет, что человек у них на глазах превратился в лошадь – для почтенного гражданина Америки они всего лишь укуренные хиппи.
– Иди. Я справлюсь.
Нёлди неуверенно встал и Хильд заняла его место.
– Кстати, тебя там девушка искала. Хотела поиграть. Расскажешь потом? От нее пахнет розами.
***
Закружило и поволокло. Пряный, разгоряченный океан людских тел, омут, порожденный могучей стихией неудержимой, неприкрытой, неумолчной радости слизнул Нёлди, точно леденец с ладони. А леденцу что? – Он на то и леденец. Сладко ли тебе, мой милый пони? Хочешь, расчешу твою травянистую шерстку, зеленую, как солнце вымышленного мира? Хочешь, завью в косы твою гриву из мелодий? Седлать тебя? – Так ведь я уже не маленький мальчик. Смотри, смотри туда, мой темноглазый! Бежим наперегонки?
«Кто, скажи, тебе нужен?
Нужен кто-то, кого полюблю.
Ну же, кто это, ну же?
Тот, кого полюблю».
Нет правил. Правил нет. Всё просто: нет никаких правил. Они не нужны. Есть что-то важнее, чем правила. Исчезнуть – и стать всей Вселенной. Всеми вселенными, сколько сможешь вместить. Только не лопнуть.
В ладонь легла чья-то юркая, немного обветренная ладонь.
– Трава горит.
– Что?
– Дым. Разве не чувствуешь?
Черная, как обугленная лесная прогалина коса через левое плечо, неровный жемчуг зубов. От нее пахнет розами.
– Роззи? Ты пришла поиграть?
Индианка сердито фыркает:
– Тебе нельзя курить, чувак.
– Да я и не курю...
Хочется просто отмахнуться от нее и смотреть на сцену.
– А что ты тогда делаешь? Они же пришли нас всех зажарить! Тут сраных полмиллиона наших, мы им как кость в горле, соображаешь, алё?
Тоже бэд трип поймала, что ли? Вот не хватало на его голову...
– Кому? Кто они?
– Системе, чувак. Тем говнюкам, что так любят атомную бомбу и длинный доллар, тем, которые так хотят, чтобы мы с тобой сдохли в сраных джунглях Вьетнама, которые рады бы подтереть нами свои жирные задницы!
Точно бэд трип.
– Слушай, давай ты просто тут посидишь, Роуз. Может, тебе водички попить?
– Ты идиот? Там жгут траву! А может и лес.
Курят точно, в изобилии. Приторно-сладкий запах дыма ползет тысячеглавой змеей, но какая в том беда?
Голову ей напекло от солнца, не иначе.
— Серьезно?
— Конечно нет! — снова огрызается она. — Шутка такая. Ха — ха.
И, полоснув по глазам стремительным побегом, ныряет в толпу.
Бред, конечно. Просто забыть. Он бы заметил. Просто и дальше купаться в вязких потоках музыки.
Но мысль все же мозолила.
Если котловину подожгут... – Да кому бы это могло понадобиться?.. – Но если? Что? Нет, они с Хильд, конечно, просто обернутся парой гусей и... И что? Что? Оставят полмиллиона детей умирать? Полмиллиона волшебных детей, можно сказать, новорожденную расу?
Черная тень – взлохмаченная, стремительная, плотная, точно сгусток темной материи – ладьей Мананнана вспорола сонный океан. На спине взбесившейся лошади, цепляясь во всклокоченную гриву, восседала Персихильд.
– Нёл! Его нужно остановить! Он же всех тут истопчет!
Хиппи и впрямь лишь изумленно таращились на диковинное видение, не спеша уступать дорогу чудовищу. Не понимали. Не воспринимали всерьез.
Нет правил. На хрен правила! Нёлди одним толчком оторвался от земли, взмыл в воздух, растекаясь плотью в два крыла исполинского альбатроса. Что дальше – еще не знал. Просто догнать, вскочить на хребет прямо впереди Хильд, обуздать, укротить – да что угодно!
Агишки встал на дыбы, точно столб дыма. Черного, как обугленная прогалина. Черного, как косы индианки. Черного, как самая черная тень.
***
Дым.
Нёлди не заметил как оказался где-то на окраине котловины. Горела трава. Вся. Повсюду. Плавилась земля. Сухая, выполосканная солнцем. Трое или четверо поджигателей-диверсантов – белых, несомненно городских, не местных фермеров, а самых что ни на есть добропорядочных граждан – трусливо бежали прочь к дороге, битком забитой автомобилями, бежали, радостно оглядываясь на дело рук своих.
Черная, точно дым ярость накрыла с головой.
– Бей их, агишки! Топчи их в мясо!
Есть такой огонь, который можно загасить только кровью.
Только кровью.
***
Там, там, там, та-да-там, там, там. Та-да-там, там, там.
Кровь грохотала в ушах. Размеренно, грозно, губительно, неистовой боевой песней, пьяной и дикой кошачьей серенадой, горластым маршем, под завязку напичканным слепыми пулями. Там, там, там, та-да-там, там, там. Не Песнь Глейп-ниэр — та давно умолкла и задохнулась, как умолкала и раньше. Шиннамах Эхрадтигерн даже почти перестал ее бояться — он верил Роуз. Ей невозможно не верить. Однажды он будет свободен от Песни, свободен от любых цепей и оков, свободен делать все, что только вздумается. Свободен от самого себя.
Роуз проросла в него всеми своими лепестками, каждым крохотным шипом, резной сеточкой листвы, невидимой каплей росы протекла куда-то в сердце. Вот уже второй год как он слышал ее голос в каждом сне, читал каждую ее сбивчивую мысль наяву, различал любой неслышный шепот за мили и мили. Дикая и кусачая, нежная и восторженная, упрямая и сумасбродная, не знающая, где кончается воображение и начинается волшебство...
О, Роуз!
И сейчас Шинви отчетливо слышал вопль ее тревоги. Ее боли, ее ярости. Черной, как дым под копытами, как грохочущая в ушах кровь, горькой, как дыхание нукелави. Как Мор.
Дым. Огонь. Четверо смертных принесли с собой смерть. Не свою, но у себя за пазухой. Сорвали с нее оковы, выплеснули на свободу — смерть не должна быть свободной! Заберут обратно. Смерть за смерть, боль за боль. Принесенное вернется.
— Топчи их, агишки! Бей!
Грузный, колченогий человечек с коротко стриженной щеткой пшеничных волос тяжело повалился на спину, не добежав полсотни футов до такого же грузного, серого, уныло тупящегося в придорожную пыль круглыми фарами-гляделками авто. Черные копыта Шинви взлетели над головой смертного, который принес смерть.
Принесенное вернется.
Полыхнуло. Коротко, жарко, опаляя легкие. Едкий дым — не дым вовсе — яд. Раскаленная капля свинца вгрызлась в правый лошадиный бок. Шинви рванулся навстречу, презирая боль — и рухнул наземь, вздымая черную пыль.
А с его загривка взметнулись, кромсая стынущий воздух белыми ножами крыльев, две исполинские птицы, с голосом моря в криках.
— Какого черта?
Птицы-оборотни, две птицы из стынущего воздуха со свистом спикировали на человека, который принес смерть. Который носил ее за пазухой.
Вот только одна зачем-то, распластав белые крылья-паруса, крылья-простыни, заслонила человека, который окрасил мир черным от второй — той, что стала белым клинком, готовым нести возмездие.
Принесенное вернется.
Белые перья упали на иссушенную горячей летней тоской землю, землю, обращенную в порох и золу, птица обрела привычный облик морского фейри с зеленоватыми прядками песочных волос.
— Почему, Хильд? Он же...
Белые крылья обернулись белыми руками никсы, белые, как пена, щеки раскраснелись тонущим закатом.
— Мы не с этого начинали, любимый. Давай не будем этим заканчивать! Это другая игра, помнишь? Игра в мир, любовь и ненасилие.
— Ты шутишь? Он принес смерть, сам принес. Там — пятьсот тысяч детей. К фоморам в Бездну ненасилие!
Принесенное вернется.
Никса вскинула ладони и, мотнув белой плетью косы, обернулась к лежащему на земле человеку:
— Зачем ты пришел убивать? По какой причине?
— Кто-то же должен покончить с заразой! — Как плевок, ядовитый плевок к глаза. Яд в слюне, клубок змей вместо сердца.
— Какой заразой?
— Той, что там пляшет. — Глаза смертного, что носил смерть за пазухой, полыхнули горючей волной. — Разве мы плясали, когда нужно было служить Отечеству? Разве за тем мы шли на бой, шли на смерть, шли на коричневую чуму, чтобы они плюнули нам в лицо? Растоптали величие Америки, валялись, как свиньи, в грязи, которую сами же наплодили? Разве они люди? Они знают, что такое долг и честь?
Белокурый никс сокрушенно тряхнул головой:
— Он безумен, Хильд, зачем ты с ним говоришь?
Она упрямилась:
— А если там, среди них и твои собственные дети?
Человек, у которого был клубок змей, яд и свинец вместо сердца, хрипло харкнул:
— Моих там точно нет. Своих я воспитал хорошо. Мой сын — солдат.
Дым, черный дым красил мир в цвет клокочущей в ушах крови.
Есть такой огонь, который можно загасить только кровью. Только ей...
Дым расступился. По выгоревшему полю, по горечи и жажде, босиком, под растрепанные всхлипы бубенцов бежала белозубая Роуз — дикий цветок прерии. Бежала черной вьюгой, рвущейся из развязавшейся косы, не оглядываясь:
— Шон! Шони!
Безумная Роуз, которой было наплевать, что парень, делящий с ней постель — не человек.
Следом за Роуз, чуть отставая, спотыкаясь и хрипя, мчался худой, патлатый паренек с цветастой рубашке — пшеничные вихри над головой. Неосторожный шаг — и мальчишка с воплем летит на землю рядом с Шинви.
— Робби? — удивленно вскидывает брови никс.
— Боб?? — новым плевком ошарашенно вторит ему человек, который принес смерть за пазухой.
— Да, папа. — Точно пощечина в ответ.
Роуз упала Шинви на шею:
— Живой?
Кивнул в ответ.
Человек, у которого был свинец и яд вместо сердца, побагровел, как натянувшаяся крови блоха:
— Ты... ты... Роберт Энтони Дженкинс, что ты здесь делаешь? Ты же уехал во Вьетнам!
— Нет, папа. В гробу я видел вашу войну.
Блоха побелела, потом пожелтела, как выцветшее фото:
— Я тебе не отец больше. Ты... Срам и бесстыдство! На кого ты похож?
— Уж точно не на тебя, папа.
— За кого я воевал во Второй Мировой? Ради кого? Чтобы ты... вот тут... плясал, когда Родина ждет, что ты защитишь ее от нового врага?
— Какого врага, папа? — Пшеничный Робби зло прищурился: — Где он? Не вижу. Он к нам пришел? Или мы прилезли к нему со своими имперскими замашками? Ровняем с землей его мирные деревни, поливаем ядом его поля и посевы, сбрасываем на него мегатонны напалмовых бомб, стреляем в младенцев? Зачем? По какому праву?
Человек, который принес смерть, не слышал:
— Я дрался за тебя с нацистами, я мерз в окопах, мне прострелили ногу и я больше никогда...
— Не дрался ты ни с кем, папа, — беспощадно оборвал его юноша. — Мне-то хоть не ври. Ты протирал штаны в штабе, посылая на смерть других. Тебя укусил енот. Вряд ли енот был нацистом.
Шинви не понял, зачем прикрыл собой чужого паренька с пшеничным вихрем волос от второй пули. Он — фейри, он выживет, что ему...
Третью пулю человек, которому вернулось принесенное, пустил себе в лоб.
***
Брюхатая туча зрела над скупой, измученной зноем лесопосадкой, чуть поодаль. Медлительная, неповоротливая, тяжелая от чьих-то непролитых слез и чьей-то непролитой крови. Она казалась черной, как вековой лед ненависти и страха, черной, как обугленная лесная прогалина, как дым под копытами. Но, если приглядеться, была беспредельно синей, сонно лиловой, как сокровенное лоно океанских глубин. В своей мнимой, кажущейся черноте, как в дальнем потайном кармане, она ловко спрятала свежий, оставленный людьми ожог, тот, что все еще тянул на черный флагшток черный истрепанный стяг дыма.
— Друзья, кажется, на нас идет дождь.
Еще как идет, что же мы, напрасно старались, что ли? Зря чары плели? Заклинали и призывали все втроем — магией фейри, силами пролитой смертной и бессмертной крови. Втроем? — Да нет, пожалуй, впятером, вместе с теми детьми, что еще не знали, как это — быть волшебниками.
И вода хлынула. Заплясала по вытоптанной до грубых мозолей земле голыми прозрачными пятками, загудела в небесный бубен, и, точно заправский факир, заглотнула языки пожара, все разом, не размениваясь. А юное диковинное племя задирало облупленные рыжие носы навстречу мироточащим благодатным дождем небесам, хохотало, колотило жестяными погремушками, отбивая ритм, пело и плясало, бесстрашно кувыркаясь в раскисшей от дождя бурой глине — войне и смерти наперекор!
Есть такой огонь, который нельзя загасить даже кровью. Ничем нельзя, все равно гореть будет.
В сердце.
